| Назад | Вперед | Оглавление |
Исследований, посвященных изучению прозы И. Бродского, на сегодняшний день немного. Часть из них содержит анализ конкретных произведений, его критической прозы, а часть касается выхода отдельных сборников прозы поэта. Среди работ, затрагивающих проблему конкретного текста, можно выделить статью Л. Лосева «Реальность зазеркалья: Венеция Иосифа Бродского» [1]. Прослеживая, как венецианская тема раскрывается в творчестве И. Бродского, автор исследования касается вопроса о жанровом своеобразии «Watermark», пытается показать, как основные понятия, характерные для поэзии Бродского (время, пространство), находят свое воплощение и в прозе поэта. На наш взгляд, также чрезвычайно важны высказанные Л. Лосевым замечания о других прозаических произведениях И. Бродского: об эссе «Стамбул» и автобиографическом очерке «Less Then One». В этой же статье представлен взгляд Л. Лосева, характеризующего прозу поэта как проблему, и высказано мнение о том, что проза поэта «все еще новое явление в литературе». На основных идеях статьи более подробно мы остановимся в процессе нашего исследования.
[2] Статья П. Вайля «Босфорское время. Стамбул - Байрон, Стамбул - Бродский» посвящена эссе И. Бродского «Путешествие в Стамбул». По его мнению, в эссе И. Бродского заключено «обозначение культурных и эмоциональных полюсов»: Стамбул и Афины. Автор статьи считает, что «Путешествие в Стамбул» самое, вероятно, уязвимое сочинение Бродского. Уязвимость заключается в следовании законам жанра. Как пишет П. Вайль, «Путешествие в Стамбул» - «эссе, временами почти статья, едва не трактат, существует по законам лирического стихотворения». Неуязвимость произведения проявляется в субъективности позиции автора, которая «перемежает утверждения самоопровержениями». Сорок три главки «Путешествия в Стамбул» иллюстрируют тезис Бродского о важности композиции. Особенностью построения эссе является «чередование живых зарисовок и теоретических фрагментов». «Первые, - как считает П. Вайль, - стихи в прозе: вторые - историко-этико-эстетические обоснования: неприятия Стамбула-Византии». Смысловая и стилистическая небрежность характеризует позицию автора «Путешествия в Стамбул», который «настаивает на необязательности своих суждений, высказанных нарочито мягким тоном: для того, чтобы снизить градус собственной страстности,: необычной для Бродского-прозаика». «Мотив принципиальной чуждости в связи со Стамбулом» обусловлен тем, что «Бродский увидел за Вторым Римом - Третий» («взгляд на отечество извне» - И. Бродский). Этот же мотив, по замечанию П. Вайля, позже находит свое отражение в поэзии И. Бродского. Своеобразие «Путешествия в Стамбул» рассматривается в широком культурном контексте (Д. Байрон, У. Б. Йейтс, А. Чехов, К. Леонтьев).
В работе И. Сухих [3], посвященной «Путешествию в Стамбул» , представлена попытка исследовать поэтику прозы И. Бродского. Как замечает автор статьи, «Путешествие в Стамбул» - «странная проза:, которая может быть прочитана на нескольких уровнях». К этой прозе «не просто подобрать жанровый ключ». Исследователь считает, что «формально [это] путевой очерк», однако «в «Путешествии:» почти нет Стамбула, нет последовательного описания, нет экзотики, нет взгляда путешественника», а «даны: несколько разноплановых деталей и эпизодов:» «[О]тсутствие сцен приезда и отъезда приобретает демонстративно-вызывающий смысл», «привычная идея и мотивировка путешествия: подвергается самокритике». Путешествие в Стамбул, считает И. Сухих, затевалось не ради Стамбула; здесь больше истории, чем географии. Это «записки о прошлом», которые «можно было бы сочинять: в библиотеке». «За странным городом... и библиотекой: угадываются контуры университетской аудитории». Поэтому «образ путешественника: трансформируется в фигуру профессора,: выстраивающего: наблюдения в цепочку оппозиций, напоминающих о структуралистских опытах и опусах. Первые наблюдения и исторические размышления становятся: элементами конструкции, арматурой культурологического трактата". [О]ппозиции и смыслы: варьируются, перетекают друг в друга и: тяготеют к двум полюсам. Архетипом: оказывается контраст Востока и Запада». «Логика в культурологическом срезе «Путешествия:» подчинена поэтике, лейтмотивы и точечные образы важнее оппозиций». Автор статьи считает, что «внешне восточная проза Бродского строится: по принципу ковра: увязая в деталях, узорах, орнаментальных повторах». «Путешествие в Стамбул»: есть: зарубка на времени. Личный сюжет «записок» оказывается важнее прочих, подчиняя себе все остальные». «Кульминацией личного сюжета, психологическим ключом путешествия оказывается восемнадцатая глава,: привычные мотивы лирики Бродского: впрессованы в это: стихотворение в прозе». Исходя из этого утверждения, исследователь проводит параллель отдельных фрагментов глав с поэтическими произведениями И. Бродского. Так, по его мнению, начало восемнадцатой главы «рифмуется с текстом» из стихотворения «Я входил вместо дикого зверя в клетку:», а «представление об античности» из главы шестнадцатой соотносится со стихотворением «В деревне бог живет не по углам:». «[В]ажная для автора «Путешествия в Стамбул» культурологическая идея «пространство: меньше, и менее дорого, чем время»: восходит к: «тихой песне трески» из «Колыбельной Трескового мыса». И. Сухих считает, что «в своих записках Бродский: подменяет пространство временем. Путешествие в Стамбул оказывается погружением в прошлое:» По мнению автора статьи, в произведении можно вычленить «культурологическую оппозицию: Третий Рим - Отечество». «Мир, центром которого оказывается неназванный Петербург:, видится извне в двух несовпадающих ракурсах». «Пространственная оппозиция Восток - Запад : трансформируется у Бродского во временную: прошлое - настоящее (как мира, так и индивида)». Эту оппозицию «можно обнаружить даже в области стиля. Время от времени Бродский взрывает образ умудренного жизнью сорокапятилетнего человека с: профессорскими размышлениями и: словечками ленинградского пацана:» «Путешествие в Стамбул», как кажется И. Сухих, растет «из : автобиографического пассажа очерка «Меньше, чем единица». «Путешественник: продолжает безнадежную борьбу со временем, рассказывает: в конце концов - о себе». В конце своих размышлений исследователь приходит к выводу, что оппозиция «проза - стихи» и «эпос - лирика» у Бродского не накладываются друг на друга, а оказываются в отношении обратной пропорциональности: стих становился эпичным:, в «Путешествии в Стамбул» (:в поздних эссе) Бродский возвращается к я, становится личностен и лиричен. Матрицей этой прозы становится поэзия», которая «существует по ассоциативным законам стиха».
Т. Бек в своей рецензии «Время - Язык - Судьба» [4] характеризует сборник И. Бродского «Набережная неисцелимых» как книгу автобиографической и литературно-критической прозы, которая позволяет «войти в мастерскую: художника,: причаститься его тайнам бытия». По ее мнению, «Набережная неисцелимых» - «это литературоведение, философия, эстетика именно поэта». «В истории поэзии, - пишет Т. Бек, - нет, пожалуй, ни одной значительной фигуры, миновавшей соблазна обратиться к читателю со своей эссеистикой и критической или мемуарной прозой». Подробно излагая содержание сборника, Т. Бек делает попытку охарактеризовать своеобразие эссеистического метода И. Бродского. В эссе «Поэт и проза», по мнению автора рецензии, И. Бродский аттестует и свою собственную эссеистику. И хотя «в книге почти отсутствуют автохарактеристики,: вся она - комментарий к его собственному творческому пути и методу», считает Т. Бек. Статьи о Цветаевой свидетельствуют о том, какой «емкостью наделена критическая проза Бродского»: «говоря: о частности иного художественного мира,: он видит структуру целого», перенос из поэзии в эссеистику «чудодейственной образности» способствует, по мнению Т. Бек, возникновению стереоскопического эффекта. Как считает автор рецензии, разбор И. Бродским стихотворения М. Цветаевой «Новогоднее» напоминает движение «спиральными кругами», от слова к слову. Сквозь всю книгу И. Бродского проходит «неприятие тавтологии и клише как гибели искусства». «Наиболее существенной темой эссеистики» И. Бродского Т. Бек считает Время и Язык.
В эссе В. Кривулина «Завещание в занавешенном зеркале» [5] осуществлена попытка проанализировать последнюю книгу прозы И. Бродского «Письмо Горацию». Как считает В. Кривулин, сборник из одиннадцати эссе представляет собой «литературное завещание поэта»; «документ, ограниченный: тремя языками»: английским, русским и латинским. Адресатом не являются современники. Тот, к кому обращается И. Бродский, «расположен так высоко во времени, что оно не имеет никакой власти над словами и географическими картами». Предметом завещания становятся слова - «единственное добро, каким располагает любой поэт». В своем эссе В. Кривулин характеризует язык, которым пользуется Бродский. «Английский Бродского приближается по степени совершенства к горацианской латыни», что «вызывает новые трудности при переводе на русский». Книга «пестрит запретными для правильной русской речи языковыми формами». Как считает Кривулин, «русский поэт, пишущий по-английски о латинском, итальянском, немецком или греческом собрате по перу» как бы находится в окружении «разноязыких зеркал». Поэтому я И. Бродского «преломляется в десяти зазеркальных портретах, составляющих «Письмо к Горацию». Одиннадцатая глава, название которой вынесено в заглавие сборника, «открывает внутреннее пространство данной книги». «Письмо к Горацию», - пишет В. Кривулин, - :письмо от самого себя к себе самому же, но другому себе: это письмо должно быть, и есть поэзия». «Эссе Бродского построены как послания в никуда или куда-то мимо нас: иногда их читать неловко, как чужие письма:» Читателей не существует в той зеркальной комнате, куда помещен поэт. По мнению В. Кривулина, И. Бродский «утверждает свое внутреннее пространство как некую зеркальную комнату, обнимающую весь мир». Говоря о других поэтах, И. Бродский как бы продолжает писать стихи, что делает неустойчивой границу между поэзией и прозой.
В работе А. Леонга [6] представлена попытка охарактеризовать литературную критику И. Бродского. Как считает исследователь, его критика «является дальнейшим развитием размышлений о природе языка». По мнению А. Леонга, «проза и поэзия Бродского составляют две стороны одного творческого процесса, [их] приходится изучать вместе». «Литературная критика: отражает взгляды [Бродского] на эстетику и этику». Как пишет автор статьи, «Бродский как мыслитель является максималистом и учеником русского экзистенциалиста Льва Шестова. Поэтому резкие взгляды Бродского на искусство: характеризуются парадоксами и противоречиями», которые «как бы утверждают личность свободного человека». Хотя, как отмечается в работе, писатели, о которых Бродский пишет, «резко отличаются друг от друга» внимание к ним обусловлено тем, что «Бродский их всех считает величайшими мастерами литературного языка». Бродский «переосмысливает основную идею экзистенциализма»: не «существование определяет сущность человека», а «язык определяет сущность человека, в частности поэта». Это происходит благодаря «буквальному» следованию «библейскому высказыванию (»В начале было слово)». Поэтому, пишет А. Леонг, «любое стихотворение Бродского создается не идеей, а звуком». На этом принципе основаны «его блестящие эссе, анализирующие произведения Цветаевой, Монтале, Одена, Уолкотта, О. Мандельштама». В мировоззрении Бродского поэт, считает А. Леонг, всегда - поэт-демократ, то есть «его речь и язык всем доступны», однако «он : ищет читателей, равных самому себе». Исследователь высказывает мнение, что по Бродскому «идеальный читатель - это восприимчивый человек, умеющий как бы «пересоздать» стихотворение поэта от первого звука до окончательного периода». «[С]ам Бродский является тем великим читателем, который создает великих поэтов». «Литературная критика Бродского основана на сжатых, выразительных определениях языковых и моральных явлений». «Хотя Бродский редко говорит прямо о самом себе, заключает автор статьи,: черты его любимых авторов глубоко и красноречиво характеризуют жизнь и творчество, поэзию и прозу, Иосифа Бродского».
Наряду с вышеназванными работами, ставящими целью охарактеризовать конкретные произведения и книги, существуют также суждения О. Седаковой, Т. Венцлова, Д. Уолкотта, Д. Уэйсборта, Д. Ле Карре, которые свидетельствуют о своеобразии, значимости прозы И. Бродского. Все они дают высокую оценку эссеистике И. Бродского. По замечанию О. Седаковой, «его эссе о других поэтах, исполнены ума и великодушия, может быть, главного дара поэта по призванию». [7] В некоторых суждениях заключена попытка прояснить основные черты, присущие прозе И. Бродского. Т. Венцлова считает, что «английская эссеистика Бродского не имеет себе равных по четкости стиля, образов и наблюдений». [8] О своеобразии анализа И. Бродским поэтических текстов пишет В. Полухина: «Эссе Бродского о Цветаевой, Одене, Фросте дают представление о самом процессе анализа, профессиональном, глубинном, с неожиданными поворотами мысли. Здесь поиск и нахождение семантического, концептуального и метафизического объяснения всем формальным структурам стихотворения». [9] Д. Уэйсборт считает, что И. Бродский «мастер в жанре медитативного эссе, производящего впечатление размышлений вслух». По его мнению, читатель эссе все время слышит голос поэта. Таким образом создается «ощущение, что мысли приходят в процессе письма: он не старается все заранее продумать, а потом придать своим мыслям идеальную форму: в эссе, посвященных Харди, Фросту или Цветаевой, он фактически разбирает тексты стихотворений, стремится как можно подробнее передать свой опыт чтения». [10] Предпринимается попытка найти стилистическую параллель в английской литературе явлению прозы И. Бродского. Об эссе в книге «Меньше единицы» Джон Ле Карре сказал: «Это напоминает английскую прозу Конрада, он пишет с утонченностью и с иностранным акцентом». [11]
Приведенные наблюдения над прозой И. Бродского говорят о том, что она на сегодняшний день вызывает высокий интерес. Однако, во всех вышеуказанных работах, несмотря на всю их значимость, понятие «проза поэта» не вычленяется как предмет анализа. По сути дела проблема только встает во всей своей актуальности. Это обуславливает новизну ее рассмотрения.
Обращение к изучению прозы И. Бродского вызвано еще и той особенностью, что в его творчестве вопрос о прозе поэта имел место и был решен оригинальным образом в эссе о прозе М. Цветаевой «Поэт и проза» [12]. Его оценка явления «проза поэта» и взгляд на отношения, складывающиеся между поэтом и прозой имеют для нас исключительно важное значение. В эссе названы причины, благодаря которым возможно обращение поэта к прозе, показан механизм, действующий в прозе М. Цветаевой. Здесь же высказана мысль, что как прозаик ближе всего к М. Цветаевой оказывается О. Мандельштам. Их прозу роднит близость стилистическая в большей мере и в меньшей мере близость тематическая. На идеях, высказанных И. Бродским в эссе «Проза поэта», более подробно остановимся в ходе работы.
Исторически рассмотрение стоящей перед нами проблемы было подготовлено работой Р. Якобсона «Проза поэта Пастернака» [13], которая и теперь не утратила своего значения. «Проза поэта - не совсем то, что проза прозаика, и стихи прозаика - не то, что стихи поэта»,-писал автор статьи в 1935 году. Проблема своеобразия прозы поэта сохраняет актуальность и сегодня. Р. Якобсону принадлежит идея «билингвизма» как «вторично приобретенного языка»: языка прозы для поэта и языка поэзии для прозаика. «Вторично приобретенный язык, даже если он отточен до блеска, никогда не спутаешь с родным. Возможны, конечно, случаи подлинного, абсолютного билингвизма. Читая прозу Пушкина или Махи, Лермонтова или Гейне, Пастернака или Малларме, мы не можем удержаться от некоторого изумления перед тем, с каким совершенством овладели они вторым языком; в то же время от нас не ускользает странная звучность выговора и внутренняя конфигурация этого языка». В этой же работе Р. Якобсона содержится положение о построении прозы по принципу метонимии в отличие от поэзии, которая строится по принципу метафоры.
Вслед за исследованием Р. Якобсона дальнейшая разработка проблемы была предложена в работах о прозе М. Цветаевой (А. Саакянц «Биография души творца» [14]) и О. Мандельштама (Б. Филиппов «Проза Мандельштама» [15], П. Нерлер «Отголоски шума времени» [16], А. Барзах «Без фабулы. Вблизи «Египетской марки» Мандельштама» [17]). Появление имен М. Цветаевой и О. Мандельштама, обращение к их прозе и ее исследованиям в рамках дипломного сочинения обусловлено как высокой оценкой, данной этим поэтам И. Бродским, так и неоднократным обращением самого поэта к их творчеству.
Один из подходов, раскрывающих проблему прозы поэта в XX веке, может быть осуществлен исходя из особенностей развития литературы данного периода. Тенденция к «эссеизации» в литературе XX века, отмеченная М. Эпштейном, становится одним из возможных ответов на вопрос о жанровом своеобразии прозы поэтов. В своей статье «Эссе об эссе» [18] он пишет, что «в русло эссеизма вливаются полноводнейшие течения литературы и философии, отчасти даже науки XX века», далее идет перечень имен, среди которых М. Цветаева, О. Мандельштам, И. Бродский. В работе «На перекрестке образа и понятия: Эссеизм в культуре нового времени» [19] М. Эпштейн называет М. Цветаеву «одним из самых блестящих эссеистов XX века». Рассматривая эссе как жанр М. Эпштейн вычленяет его жанровую доминанту: «принципиальная внежанровость». По его словам, «в эссе соединяются: бытийная достоверность, идущая от дневника, мыслительная обобщенность, идущая от философии, образная конкретность и пластичность, идущая от литературы». Разработанные М. Эпштейном идеи учтены в нашем дипломном сочинении.
Приведенные выше суждения о прозе поэта вообще и прозе И. Бродского в частности свидетельствуют, что проблема прозы поэта может быть поставлена как предмет научного изучения. На настоящем этапе представляется целесообразным рассмотреть один аспект прозаического творчества И. Бродского, связанный с мотивом «путешествия». Учитывая, что «Бродский - поэт автобиографический и его темы связаны с его маршрутами: Ленинград, Крым, Литва, Америка, Венеция, Флоренция, Мексика, Англия» [20], проследим эту особенность и в прозе поэта. Затрагивая данную тематику невозможно оставить без внимания основные категории его поэтики: пространство и время. В соответствии с поставленной целью необходимо выяснить:
Предмет анализа составили следующие произведения И. Бродского:
По нашему мнению, проза поэта тесно связана с его стихами. Как в стихах, так и в прозе воплощены основные принципы поэтики. Поэтому в своей работе мы опирались на исследования, предметом изучения которых является поэзия И. Бродского. Л. Баткин «Тридцать третья буква» [25]; Ю. М. Лотман, М. Ю. Лотман «Между вещью и пустотой» [26]; В. Полухина «Бродский глазами современников» (сборник интервью); «Поэтика Бродского» (сборник статей под редакцией Л. Лосева) [27]; «Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций» [28] - круг исследований, посвященных творчеству И. Бродского, который учитывается нами в первую очередь.
Одной из особенностей прозы И. Бродского является то, что почти вся она написана по-английски. Объяснение этому факту можно найти в высказываниях самого поэта. В эссе «Поклониться тени» [29] И. Бродский по этому поводу скажет следующее: «Когда писатель прибегает к языку иному, нежели чем его родной, он делает это либо по необходимости, как Конрад, либо из жгучего честолюбия, как Набоков, либо ради большего отчуждения, как Беккет». «Принадлежа к иной лиге», летом 1977 года в Нью-Йорке, Бродский «принялся писать по-английски (эссе, переводы, порой стихи) из соображений, имевших мало общего с вышеназванным». «Моим единственным стремлением тогда, как и сейчас (1983), было очутиться в большей близости к человеку, которого я считал величайшим умом двадцатого века: к Уинстону Хью Одену: писание по-английски было лучшим способом приблизиться к нему, работать на его условиях, быть судимым если не по кодексу интеллектуальной чести, то по тому, что сделало в английском языке этот кодекс возможным. Все, на что я надеюсь, изъясняясь на его языке, что я не снижу его уровень рассуждений, его плоскость рассмотрения». В интервью Е. Горному [30] на вопрос: «Можно ли сравнить Вашу ситуацию с Набоковым?» И. Бродский так откомментирует свое желание писать по-английски: «Это сравнение не слишком удачно, поскольку для Набокова английский - практически родной язык, он говорил на нем с детства. Для меня же английский - моя личная позиция. Я испытываю удовольствие от писания по-английски. Дополнительное удовольствие - от чувства несоответствия: поскольку я был рожден не для того, чтобы знать этот язык, но как раз наоборот - чтобы не знать его. Кроме того, я думаю, что я начал писать по-английски по другой причине, нежели Набоков - просто из восторга перед этим языком. Если бы я был поставлен перед выбором - использовать только один язык - русский или английский - я бы просто сошел с ума». Помня об этой особенности прозы И. Бродского, мы должны заметить, что в его творчестве существует ряд прозаических произведений, написанных в оригинале по-русски: «Поэт и проза», «Путешествие в Стамбул», «Посвящается позвоночнику». В дипломном сочинении наряду с русскоязычной прозой И. Бродского использовались прозаические сочинения, написанные в оригинале по-английски, но доступные в русском переводе.
В виду отсутствия на сегодняшний день единого полного свода прозаических сочинений И. Бродского произведения, доступные нам, были сведены в таблицу. Жанровое и тематическое разграничение прозаических произведений И. Бродского произведено условно.